Жил-был король. Он был безмерно талантливым, фантастически неряшливым, обаятельным, трогательным и сентиментальным, и - беспредельно эгоистичным. Его любили так, что, если бы эта любовь превращалась в деньги, он был бы самым богатым человеком на Земле. В нем разочаровывались одни и моментально очаровывались другие. Как минимум один мир он создал точно и правил им до конца своих дней. Поскольку его звали Владимир Карлович, то некоторые называли его Папа Карло, и звучало это несколько по-сицилийски. Как любят говорить некоторые, “в этой связи” и Карлсон был очень уважаемым персонажем.
    Летом 84 года я написала о нем очерк “Папа Карло и его дети”. Разразилась многодневная драма - очерк был принят к публикации журналом “Вожатый” без согласования с автором, то есть со мной и с героем, то есть с ним. Поскольку Вагнер ознакомился с оригиналом , его страшный рык : “Ты с ума сошла! Это нельзя печатать! Ты цитируешь письма детей! Это личные письма!” – преследовал меня ночью и днем. Я слала телеграммы в редакцию, меня явно игнорировали. Драма моментально превратилась в трагедию, когда редакция изволила прислать верстку. Они еще и переврали все! Количество розовых соплей превысило предельно допустимую концентрацию.
    Вагнер прочел “Он стоит и курит в сторону прибоя”, простонал “О, майн Готт!” и грузно рухнул в кресло. Единственное, что я могла себе представить, это – поехать в Москву, обвязаться гранатами и взорвать вместе с собой редакцию проклятого журнала с уже готовым оригинал-макетом свежего номера. Мы послали еще одну телеграмму. Редакция прислала ответ, смысл которого вкратце звучал так : “Ну, извините…”
    Потом мне позвонили из Москвы и сказали, что тираж отпечатан. Я взяла бутылку водки, втиснула ее в дамскую сумочку и пошла к Вагнеру. В темноте и тишине зимнего крымского вечера. Я не сомневалась, что он меня убьет.
    Он меня не убил. Мы пили водку, целовались и плакали. Почти как в “Алмазном моем венце” Катаева – там тоже все пили, целовались и плакали – в основном, по поводу каких-нибудь текстов.

    Когда-то он подарил мне никарагуанский колокольчик – круглый, плетеный из разноцветной соломки шарик, у которого серебряно звенело внутри. Я, раздвинув соломку, заглянула вовнутрь и увидела бутылочную крышку и камушек.
    “Позвони, когда я тебе понадоблюсь”,- сказал он.

    “Однажды Карлсон…”, - в тихий вечер грез любимый мой был грешен откровеньем. Он был талантлив, он любил варенье, и – господи! – звоночек мне принес. Однажды Карлсон молвил Малышу, а может, просто так сказал беспечно: “ Малыш, мое пристанище не вечно. Я ведь летаю – значит, я ищу. Малыш, не оттого, что душно здесь, не от твоих проделок и ручонок, но ведь, Малыш, другое небо есть! И дальний лес не дымен, а отчетлив. И, кстати, там варенья – завались, и там такой малиновый рассвет… Но как ни барствуй, как ни возносись, другого Малыша, конечно, нет. А посему…” – любимый так вздохнул неосторожно, что свеча погасла. И вечер к нам в окошко заглянул, и зазвенел невидимо и ясно. Мой друг сказал : “ Я плагиатор. Я - ворую нить, связующую души. Я вспомнил сказку и, конечно, тут же придумал колокольчик подарить…
    В Манагуа печальны вечера, и пахнет мятой, и сыреет к ночи. И, понимая, что ему пора, старик плетет последний колокольчик. Вовнутрь его он говорит неслышно молитву, отводящую беду, кладет в него бутылочную крышку и камешек из гравия в саду.
Звони с утра – и в полдень я приду. И заполночь звони – приеду утром, смирясь с моим дорожным неуютом…”

    еt setera.


    Он искренне и открыто восхищался собой – своими идеями, своими спектаклями, своими детьми, которые, в каком-то смысле тоже становились его произведением – они были его актерами, он делал из них маленьких несчастных гениев и отпускал на все четыре стороны. Это они ему писали. Они влюблялись в него – как правило, на всю жизнь. Если, конечно, не возвращались, чтобы поработать с ним. Здесь обычно начинались драмы.
    Наша загадочная дружба принесла мне широкую известность в узком кругу, поскольку происходило что-то непривычное: Вагнер помимо себя теперь восхищался еще и мной. Он со мной носился. Я была “ гениальным поэтом” и “большим русским писателем”. Я имела наглость спросить у Вовки, почему же только большим, а не великим. “Потому что великий писатель – это Набоков”,- сказал он мне. “А ты – большой писатель. Не выпендривайся, пожалуйста ”. Когда я поступила в Литинститут, он был по-настоящему счастлив. Когда я ушла работать в методологическую группу, он проявил несвойственную для себя жестокость - он не замечал меня больше четырех лет , не здоровался, не разговаривал.” Хочешь потерять себя – теряй “,- только и сказал он на прощание.
    Кончилось великое молчание так же внезапно, как и началось. У меня уже был мой Колледж. Мы с друзьями болтались по ялтинской набережной в пять часов пополудни и встретили такого же праздного Вагнера. Может быть, потому что с нами были Валентина с маленьким Ромкой, с которыми Вовка не ссорился, поскольку крайне редко виделся, но вероятнее всего потому, что с нами был еще и Леша Танков, которого я, разумеется, представила Владимиру Карловичу, а Лешка, разумеется, широко улыбнулся и что-то сказал, - Вагнер тут же все мне простил.
    “Мара, дорогая, где ты нашла себе такого проректора?” – по-настоящему растроганно спросил он, глядя как Леша трется лбом о лоб мирной гнедой лошадки в серебряной сбруе – она ждала желающих прокатиться. “ В Запорожье”, - ответила я буквально.
    Золото Лешкиной улыбки перевесило годы наших с Вагнером идеологических разногласий. Теперь мы ходили к Папе Карло в гости, дарили друг другу подарки, но это была уже другая фаза, или, как говорят – “другая история”. Но мир был восстановлен навсегда.

    Он научил меня работать с детьми и делать театр. Мы сделали с ним “Короля Матиуша” – четыре или пять вариантов истории о Корчаке и его детях. Последний вариант был построен на основе “Кадиша” Галича. Там был такой пролог:

Осени меня своим крылом,
Город детства, с тайнами неназванными.
Счастлив я, что и в беде и в праздновании
Был слугой твоим и королем.
Я старался сделать все, что мог,
Не просил судьбу ни разу : “высвободи”
И скажу на самой смертной исповеди,
Если есть на свете детский бог:
“Все я, боже, заплатил сполна, -
Где , в которой расписаться ведомости?
Об одном прошу – спаси от ненависти,
Мне не причитается она.”


    Прошло время и пролог превратился в эпилог.
    Летом двухтысячного года король умер.
    Остался, конечно, наш вечный берег, но бессловесный и абсолютно пустой.


    Коллеги, проходя мимо первой дачи «Кипарисного», все спрашивали:
— Чего это вы там делаете?
— Мы делаем спектакль, - отвечала им я.
— Так вы же просто сидите и разговариваете, - не верили они. – Который день. Разве так делают спектакль?

    Только так и делают. Долго сидят и разговаривают, придумывают героев, начинают в них верить. Пишут пьесу. Потом, в какой-то момент, когда мы с напарником понимаем, что можно идти на сцену, идем на сцену. И там дети начинают двигаться, говорить, жить. Вобщем, долгая история.
    А начиналось так. Была осень 86 года. Я ни с того ни с сего решила, что хватит с меня теплой страны детства и что нужно увольняться из «Артека». Я написала заявление, отнесла шефу. Шеф –     Володя Торшин, сказал:
— Держать тебя не буду, но подпишу не раньше, чем через неделю. Ты пока погуляй, отдохни, с народом попрощайся.
    Я так и сделала. Гуляла, прощалась. Шла первая декада октября, берег приобретал терракотовые оттенки и шафрановый запах теплой сухой травы. Я сидела на скамейке возле погранзаставы, ходила по набережной, лежала на камнях под Дженевез-Кая. Прощаться с народом получалось плохо. Народ категорически не хотел прощаться, не понимал, зачем это надо, если я все равно никуда не уеду. «Уеду!» – говорила я им. Они пожимали плечами и улыбались. Оля Сахатова сказала:
— А ты себе это представь.
    Тренированное воображение позволяло мне представить все что угодно. Что угодно. Только не это. Летний Артек ухайдокивает насмерть, от него хочется бежать куда-то в Антарктиду. Но было начало октября, и начинался зимний Артек. Зимой меньше расходовались силы, меньше случалось каких-то личных драм и эксцессов, ровным стальным светом светило море, дули ветры или тихо и долго, сутками падал снег. Вожатые отвозили детей в школу и пили горячий шоколад в поселковой кофейне, спали днем, не задергивая штор – такие серые и спокойные стояли дни. Летний Артек был парадно-выходным, зимний - домашним. Я вспомнила, как мне нравилось встречать детей из школы прошлой осенью и зимой: мы приезжали на автобусе в Горный и ждали в большом вестибюле звонка с последнего урока. Звенел звонок и вокруг каждого из нас собиралась орущая толпа, и все они, перебивая друг друга, рассказывали об отметках и учителях. Мне нравилось их хвалить, радовать, и относиться к ним, как категорически требовал Вагнер, «с нежностью и восхищением». Мои дети всегда были умными, красивыми, и как мне казалось, к концу смены подрастали на несколько сантиметров, и осанка у них как-то менялась, и лица. Если я уеду, я потеряю возможность видеть, как на глазах растут и хорошеют дети.
    Через неделю я пришла к Торшину и сообщила, что остаюсь.

    Через день началась новая смена.
    Решив, что я остаюсь, я решила также создать что-нибудь грандиозное, порадовать себя и заодно потрясти воображение всех (в первую очередь, конечно, Вагнера). Я решила поставить «Короля Матиуша». И я, разумеется, рассчитывала получить первый отряд, потому что «Король Матиуш» хоть и сказка, но в то же время достаточно взрослая философская притча, малыши не смогут освоить этот материал.
— Ну чего раскричалась, никто не дает тебе младший отряд, - строго сказала Люба Чернышова, - старшая вожатая и моя соседка по «Скальному». – Ну не первый, ну второй отряд…
— Уеду, - сказала я ей.
— Иди в жопу, - посоветовала она.

    Мне дали второй отряд и пришла в полное отчаянье. Возрастной диапазон был – от пятого до девятого класса. Почему-то. На двадцать восемь человек было девять национальностей, что вобщем-то хорошо, но в силу последнего обстоятельства половина отряда говорила по-русски так себе, а человека четыре – откровенно никак. Что плохо, очень плохо, поскольку я решила делать большой и сложный спектакль. И все они были какие-то зажатые, не фактурные, кислые какие-то были… Впрочем, первый день смены…

    Вечером я, не чувствуя ног, приползла в «Олимпийское», где по причине отпуска Оли Опанасенко (а отпуска у нас были почти по два месяца) пустовала ее комната. И я перебралась туда из «Скального» с одной только целью – чтобы видеть Вагнера и разговаривать с ним.
Не успела я перевести дух и приготовить чай, как ввалился Вовка, грузно плюхнулся на диван, не снимая желтой форменной куртки, и своим неповторимым рычащим голосом сказал:
— Здравствуй, солнышко, дай, я тебя поцелую.
    Я подошла, грустно подставила щеку и грустно села рядом с ним, взъерошенным, прокуренным, к тому же явно после какого-то отрядного костра.
— Ты чего это, Козлова? – спросил Вагнер. – Кого хороним?
— Дети у меня неудачные, - сказала я. – Маленькие, некрасивые. А я хотела делать «Матиуша».
    И из глаз у меня, конечно, полились слезы.
    Гнусный Вагнер, вместо того, чтобы обнимать меня, гладить по голове и утешать, как только он один умеет, вдруг стал мрачнее тучи, помолчал немного, а потом начал орать.
— Маленькие? – орал он так, что слышно было на всех этажах «Олимпийского». — Некрасивые?! Какая ты, Козлова, дура, прости господи! Они что, виноваты, бедные, что им досталась такая дура вожатая? Они ехали в «Артек», ждали чуда, и только они приехали, какая-то дура решила, что они маленькие и некрасивые? Конечно, большие и красивые всем нравятся. А ты полюби этих своих – маленьких, некрасивых, как ты говоришь. Дура!!! Чего это они обязаны соответствовать твоим амбициям? Они приехали туда, где их должны любить. Какой ты педагог, к черту! Полюбишь, - свирепо сказал он. – И спектакль с ними сделаешь. И это, - он вдруг прижал мою голову к своей замызганной желтой куртке и погладил меня по щеке, - будет очень хороший спектакль. Замечательный.
    Это был момент моего высшего педагогического образования. Получала я его ровно три минуты, дал мне его Владимир Карлович Вагнер. Он, конечно, и построил меня в этот момент, и, возможно, запрограммировал, но еще, в силу своей взрослой “вагнеровской” мудрости многое угадал. Это были самые “мои” дети из великого множества артековских детей. Да не обидятся другие. Но с этими мы с моим напарником Ваней носились, как дурень с торбой. Зимой можно чередоваться с напарником, работать через день. Мы ежедневно, с утра и до вечера, толклись “на отряде”, мы вместе встречали их из школы. Мы укладывали их спать, они уже после отбоя выбегали к нам в холл уже в пижамках, мы расказывали им какие-то байки, веселились, разгоняли их по комнатам, укрывали их потеплее и откровенно скучали по ним до следующего утра. Безумие какое-то.

    А главное – мы начали делать спектакль.
Роль Матиуша получил маленький Сашка Маринушкин, пятиклассник. У него была улыбка Буратино, он обожал ездить верхом на длинном Славке, которому, как назло, придется стать злым Канцлером. Канцлер гнобил и обижал Матиуша, и Славка заранее печалился, что у него ничего не получится.
    Матиуш - маленький и наивный. До поры до времени. Канцлер – злой. Военный министр должен будет выглядеть тихим дебилом – на совещании Министров он будет вязать шапочку и шепотом считать петли.
    Спектакль будет называться “Сказка старого доктора”.
    Все будет так: появляются на сцене дети. Их двадцать восемь, они разные, но у каждого из них есть, что сказать человеку, который – якобы – сидит в зале. Это Януш Корчак, доктор, учитель, писатель. А они – дети из краковского Дома сирот, который он создал. Они рассказывают учителю все, что с ними произошло за день. Веселые и грустные истории. Учителя нет на сцене, на сцене вообще не будет взрослых от начала и до конца. Но у всех должно сложиться ощущение, что учитель здесь. Короче говоря, живут они по-разному. Ссорятся, мирятся, играют, учатся. Главное – они живут мирно. А потом, 1 сентября 38 года в Польшу входят войска Вермахта и начинается война. Дом сирот Корчака попадает на территорию гетто, потому что это еврейский детский дом. Немцы убивают их дворника Тадеуша. Просто так, без всякой видимой причины. Он был калека, ухитрялся, будучи на костылях, подметать двор. У Галича в “Кадише” эта история описана так:

Он подметал наш бедный двор, когда они пришли, и странен был их разговор, как на краю земли. Как разговор у той черты, где только “нет” и “да”. Они ему сказали: ”Ты? А ну иди сюда!” Они сказали: “Ты поляк?” И он сказал: ”Поляк”. Они сказали: ”Как же так?” А он ответил: “Так”… “Но ты ж, несчастный, хочешь жить, зачем же, черт возьми, ты в гетто нянчишся как жид с жидовскими детьми?” Они сказали : “Трам-пам-пам, к чему такая спесь?” Они сказали: “Польша – там!” А он ответил: “Здесь. И там она, и здесь она, она везде одна – моя несчастная страна, прекрасная страна.” Они сказали: ”Ты поляк?” И он сказал: “Поляк…” Они сказали: “Значит так.” И он ответил: “Так”. Они сказали: ”Кончен бал”, скомандовали: ”Пли!” и, прежде, чем он сам упал, упали костыли. И прежде, чем пришли покой, и сон, и тишина, он помахать успел рукой глядящим из окна… *
Вобщем, пришла беда. И учитель стал сдавать, уставать, взрослых осталось мало, ему многое приходилось делать самому. Даже возить тяжелые тюки с бельем самому в прачечную и там крутить ручку машины. А ему уже за семьдесят три года. И дети решают сделать учителю подарок. Они ставят для него его “Короля Матиуша”. Они шьют костюмы – из чего попало, они мастерят простые трогательные декорации. Они говорят: “Смотрите, учитель!” И начинается спектакль. Король Матиуш говорит “ Война – это прекрасно! Я проеду через всю столицу на белом коне и благодарные граждане моего королевства будут бросать мне на дорогу цветы!” “Дурак ты”, - говорит ему его друг Фелек, сын пожарника.

    Матиуш издает приказ каждому ребенку королевства выдавать раз в день по плитке шоколада... Матиуш дарит куклу до потолка девочке Иренке. Дети всего королевства заваливают Матиуша письмами. (В спектакле Матиуша заваливают письмами в буквальном смысле слова), и над сценой под развеселую музычку летают Кукла –до- потолка, и новые ботинки, и торт со свечами, и много детских голосов на разные лады повторяют свои просьбы к королю.
— Ну не могу я так! - кричит Матиуш и все вокруг стихает.

    Саундтрек, как сказали бы сейчас, написал к спектаклю пятнадцатилетний мальчик из Йшкар-Олы, из консерваторской школы, Сережа Чечетко.
    Там был основной мотив:

Эту ношу на плечи взвалить – невеселое дело,
Ты ведь всех не одаришь, сколько не будешь дарить.
В этом мире, малыш, к сожаленью, не поровну делят
Смерть от пули, деревья, игрушки и сухари…
Да здравствует король!

    И так далее.

    Они играют спектакль для учителя, они заканчивают его на счастливой ноте, сидят на сцене тихо, потому что засыпает самая маленькая среди них девочка Агнешка. И тут раздается громкий стук в дверь. Стук становится громче, в дверь стучат не переставая, они встают, кто-то берет на руки спящую Агнешку, и, взявшись за руки, цепочкой, обходя весь зрительный зал, они уходят.
“Мы связаны, Агнешка, навек одной судьбою, в прощеньи и прощаньи, и в смехе, и в слезах, когда трубач над Краковом возносится с трубою, хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах… Потертые костюмы сидят на нас прилично и смотрят наши сестры, как Ярославны, вслед, когда под звук гармоник уходим мы привычно сражаться за свободу в свои семнадцать лет.” **
    На самом деле, и история об этом свидетельствует, ушли они на Краковский вокзал, сели в вагоны и уехали в Треблинку. По дороге Януш Корчак рассказывал им сказки.

    Мои дети в течение дня сыграли этот спектакль четыре раза. Каждый раз, уходя и держась за руки, они плакали. И плакали их зрители – самыми настоящими слезами. А уж как плакал Вагнер! Он целовал меня, плакал и говорил:
    “Ты умница, Мара, и дети у тебя гениальные”.

    Вовки Вагнера нет и никто мне больше так не скажет. ТАК – никто…

    Однажды, ближе к концу смены, мой напарник Ванька настоял, чтобы я отдохнула и сам повез их в Севастополь. Чтобы как-то дождаться семи вечера, когда они приедут, я села за пишущую машинку и написала поэму, состоящую из двадцати восьми стихотворений – каждому ребенку по стихотворению. Когда Вагнер прочел стихи, он сказал:
— Только детям своим не давай.
— Почему? – растерялась я. – Я же для них и написала.
— Нет, Мара, - сказал Вагнер. – Они у тебя просто не уедут. Честное слово, вот увидишь.
    Конечно, в конце смены я им подарила поэму. Каждый получил свое стихотворение, написанное для него и ему посвященное. До сих пор думаю, что это было правильно.
    Но когда в семь утра следующего дня уезжала делегация Мордовии, откуда у меня в отряде было четыре человека, я поняла, что имел в виду Вагнер. Они отказывались садиться в автобус. Лена, Славка, Марина, Олег - немаленькие такие дети, восьмиклассники, висели на нас с Ванькой, и на тех, кто в соответствии с графиком разъезда еще на день-полтора остается, цеплялись за большой камень, который лежит возле Приемного корпуса и всем артековцам рассказывают, что это метеорит, рыдали, охрипли. Дети, как правило, плачут, когда уезжают. Плачут, но садятся в автобусы, плачут там, машут из окна. Это был какой-то особый случай. Наш физрук, глядя на это, высказал предположение, что в автобус их надо занести. Идея была еще та. Каждый из них бы ростом с меня.
— Ты должна приехать в Саранск на Новый год, - сказал Славка, гениальный Канцлер из “Короля Матиуша”, на котором сейчас в буквальном смысле не было лица.
— Я постараюсь, - сказала я им.
— Если ты приедешь ТОЧНО, мы сядем в автобус, - сообщила Марина.
    Время было критическое, еще немного – и все тридцать человек опоздают на поезд. Вокруг нас кругами бегали Ромео Рафаэлович, фирук и начальник разъезда, Люба Чернышова, двое теток - сопровождающих из Саранска.
— Обещаю, - сказала я им.
— Не врешь? – спросил Славка. У него высохли слезы, он стоял на ветру, тоненький, сероглазый и светловолосый, и, надо сказать, имел особое право на такую постановку вопроса. Он был Канцлером все-таки.
    Я еще раз расцеловала их в обе щеки и подтолкнула к автобусу. Как только они вошли, оглядываясь, водитель захлопнул дверь, и автобус стал подниматься к трассе. Все как-то слишком быстро. Когда автобус скрылся за поворотом, я со всей очевидностью поняла, что через полтора месяца мне действительно придется ехать в город Саранск, о расположении которого я имела самые общие представления, и плохо понимала, на каком расстоянии от Крыма он находится. До Москвы… от Москвы… что-то в этом роде.
    Началась следующая смена, мне дали первый отряд. Они были высокими, красивыми, умными и изначально талантливыми. Хорошие ребята, на самом деле. Но – не такие. Длилась смена, все было очень благополучно, дети оказались милыми, взрослыми и понятливыми. Мы делали вторую ( дополненную и переработанную) редакцию “Короля Матиуша”. Вагнер предложил показывать спектакль в театре мемориала. Идея была отличная, это уютный маленький театрик, со звуковым пультом, с каким-никаким светом, с красным роялем. “Матиуш” будет там смотреться замечательно. Еще через день Вагнер назвал день, когда мы можем занять театр и пригласить туда зрителей – 26 декабря. Я замерла. На 26 декабря у меня был билет на самолет в город Саранск. Следующий рейс туда был 1 января. Ни на какие поезда перед Новым годом билетов не было. А на все числа до 26-го театр мемориала был расписан и занят. Я посмотрела на детей. Они резвились в холле первой дачи, ставили на проигрыватель пластинку Вероники Долиной, носились с каим-то ватманом и не подозревали, что я могу бросить их в день спектакля. Не могу. Могу ли я не полететь в Саранск? Не могу.
— Что делать, Вова? – спросила я Вагнера. Надо сказать, это было еще то время, когда Владимир Карлович был для меня абсолютным авторитетом.
— Ты, солнышко, должна лететь, - сказал Вагнер. Ты же пообещала. Ты сейчас пойдешь к детям, соберешь их и все им расскажешь. Они поймут, отпустят. И, между прочим, сыграют лучше, чем в случае, если бы ты осталась. Из чувства ответственности. Попроси их, чтобы они оставили тебе свои письма о том, как получился “Матиуш”.
    Конечно, они оставались не одни. С ними оставался Игорь, мой напарник, у него все должно получиться. Во всем этом не было организационной проблемы, была только эмоциональная. Ну, и морально-этическая.
    Я собрала их и все им рассказала. Наступила полная тишина. Я вышла во двор, они остались сидеть. Потом выглянула Ольга, девочка из Челябинска, которая, как мне иногда казалось, была взрослее меня, и сказала:
— Зайди к нам.
Я зашла. Они сказали мне, что они все поняли и я должна лететь. Да, они сыграют, напишут письма, я не должна переживать. Все будет хорошо. Тем более, что впереди еще целых два дня до моего самолета, и их можно провести так, чтобы не было мучительно больно.
— Но уж ты там своим саранцам расскажи, - хмуро попросил Пашка, который в “Матиуше” должен был играть мерзкого Военного Министра, - ты уж расскажи, сколько человек проявили неслыханное благородство. Он обвел всех взглядом, сосчитал что-то в уме и объявил:
— Сорок человек!
— Тридцать восемь! – хором сказали ему.
— Тридцать восемь попугаев, - уточнила я.
    Обстановка разрядилась.

    Двадцать шестого декабря в Саранске стоял лютый мороз и было очень много снега. Надо сказать, я прилетела не одна – у моей подруги и коллеги Оли Васиной начинался отпуск и мы с ней накануне к обоюдному восторгу выяснили, что летим одним самолетом в один и тот же город. Итак, в этот вечер мы сидели у нее дома и ели мамины голубцы, пили папину клюквенную настойку и смотрели телевизор. Я решила, что мне надо перевести дух, что я еще не готова видеть детей. Тем более, что, хоть они мне писали, и я им тоже, они на самом деле ничего не знали о времени моего приезда и, возможно, допускали в глубине души мысль о том, что этого не может быть.
    Двадцать седьмого декабря мы с Ольгой отправились в Славкину школу.
    У его класса как раз закончился второй урок, ребята, просачиваясь мимо учительского стола с какими-то тетрадками, сдав их, стремительно выламывались из класса.
— Крупный все-таки семиклассник пошел, - отметила Оля.
    Я зашла в класс и нашла глазами Славку. Он, стоя ко мне в пол-оборота, о чем-то говорил с двумя одноклассниками. Поскольку они увидели меня, он тоже оглянулся. Замер. Медленно подошел и сказал:
— Машка приехала. Машка. Не может быть.
    Мы, как дураки, обнимались посреди класса. Моя Ольга, одноклассники и молодая учительница математики молча наблюдали весь этот спектакль.
— Я ухожу, - сообщил всем Славка и, схватив портфель, потянул меня за руку из класса.
— Кто это? – спросили его вслед.
— Это Машка! - сказал он, не оборачиваясь.

    Целый день злой и желчный Канцлер из “Короля Матиуша” не отпускал мою руку. Потом наша компания увеличилась еще на три человека и наступил самый веселый, самый длинный и самый странный Новый год в моей жизни. Впочем, двадцать один год, это еще тот возраст, когда можно скатиться на попе с ледяной горки, сбежать со Славкой и Маринкой из-за праздничного стола на площадь с елкой и носиться там друг за другом, потому что никто из нас больше не мог есть оливье с расстегаями. Не мог, и все. Мы бы умерли, останься мы там еще на минуту.

    Когда я вернулась, меня ждала пачка писем. Писем было тридцать восемь. 26 декабря 1986 года мои брошенные дети сыграли “Сказку старого доктора” в театре мемориала пять раз и буквально через день разъехались по домам. Судя по письмам, какие-то слегка опрокинутые. Они писали, что Вагнер не отходил от них, утешал, хвалил, по плечику гладил, рассказывал всякие байки, вытирал им слезы и сопли за кулисами. И поэтому у них все получилось. “Как нам понравился Володя!” – писали они.
    Еще бы.

***